Он хотел полететь со всеми, но его не пускали. В итоге он залез в ракету вместе с пончиком и тот случайно нажал кнопку запуска.
Жануарлардың суреті, бунақденелілердің суреті, бағалау карточкалары, сандық, тақырып жазылған маңдайша, сөздер жазылған карточкалар.
В сто сорок солнц закат пылал,
в июль катилось лето,
была жара,
жара плыла -
на даче было это.
Пригорок Пушкино горбил
Акуловой горою,
а низ горы -
деревней был,
кривился крыш корою.
А за деревнею -
дыра,
и в ту дыру, наверно,
спускалось солнце каждый раз,
медленно и верно.
А завтра
снова
мир залить
вставало солнце ало.
И день за днем
ужасно злить
меня
вот это
стало.
И так однажды разозлясь,
что в страхе все поблекло,
в упор я крикнул солнцу:
"Слазь!
довольно шляться в пекло!"
Я крикнул солнцу:
"Дармоед!
занежен в облака ты,
а тут - не знай ни зим, ни лет,
сиди, рисуй плакаты!"
Я крикнул солнцу:
"Погоди!
послушай, златолобо,
чем так,
без дела заходить,
ко мне
на чай зашло бы!"
Что я наделал!
Я погиб!
Ко мне,
по доброй воле,
само,
раскинув луч-шаги,
шагает солнце в поле.
Хочу испуг не показать -
и ретируюсь задом.
Уже в саду его глаза.
Уже проходит садом.
В окошки,
в двери,
в щель войдя,
валилась солнца масса,
ввалилось;
дух переведя,
заговорило басом:
"Гоню обратно я огни
впервые с сотворенья.
Ты звал меня?
Чаи гони,
гони, поэт, варенье!"
Слеза из глаз у самого -
жара с ума сводила,
но я ему -
на самовар:
"Ну что ж,
садись, светило!"
Черт дернул дерзости мои
орать ему,-
сконфужен,
я сел на уголок скамьи,
боюсь - не вышло б хуже!
Но странная из солнца ясь
струилась,-
и степенность
забыв,
сижу, разговорясь
с светилом
постепенно.
Про то,
про это говорю,
что-де заела Роста,
а солнце:
"Ладно,
не горюй,
смотри на вещи просто!
А мне, ты думаешь,
светить
легко.
- Поди, попробуй! -
А вот идешь -
взялось идти,
идешь - и светишь в оба!"
Болтали так до темноты -
до бывшей ночи то есть.
Какая тьма уж тут?
На "ты"
мы с ним, совсем освоясь.
И скоро,
дружбы не тая,
бью по плечу его я.
А солнце тоже:
"Ты да я,
нас, товарищ, двое!
Пойдем, поэт,
взорим,
вспоем
у мира в сером хламе.
Я буду солнце лить свое,
а ты - свое,
стихами".
Стена теней,
ночей тюрьма
под солнц двустволкой пала.
Стихов и света кутерьма
сияй во что попало!
Устанет то,
и хочет ночь
прилечь,
тупая сонница.
Вдруг - я
во всю светаю мочь -
и снова день трезвонится.
Светить всегда,
светить везде,
до дней последних донца,
светить -
и никаких гвоздей!
Вот лозунг мой
и солнца!
Тут везде рифма, бери любую
•°*”*°•ВедА•°*”*°• Искусственный Интеллект (110344) 4 года назад
1+
Кирибеевич — опричник, ревностный слуга Ивана Грозного. Опричники (кромешники) — дружина, во главе которой стояли Малюта Скуратов, Алексей Басманов и другие любимцы Ивана IV. От опричников требовалось “не знать ни отца, ни матери, знать единственного государя”, доносить на изменников, “не дружиться с земскими” (то есть со всеми, не записанными в опричнину). За это Грозный наделял их властью, жаловал им собственность сосланных дворян. Н.М. Карамзин в «Истории государства Российского» пишет: “Скоро увидели, что Иоанн предаёт всю Россию в жертву своим опричным: они были всегда правы в судах, а на них не было ни суда, ни управы. Опричник, или кромешник, — так стали называть их, как бы извергов тьмы кромешной, — мог безопасно теснить, грабить соседа и в случае жалобы брал с него пеню за бесчестье <...> Затейливый ум Иоаннов изобрёл достойный символ для своих ревностных слуг: они ездили всегда с собачьими головами и мётлами, привязанными к сёдлам, в ознаменование того, что грызут лиходеев царских и метут Россию!”
К этой дружине и принадлежит Кирибеевич — верный опричник, “лукавый раб”. Рабство Кирибеевича — в его безусловном подчинении царскому закону, над которым он не признаёт ни совести, ни чести. Он не стыдится раскрыть на скоморошьем пиру свою “думу крепкую”, обнажить душу перед толпой. Выходя на бой, он кланяется только царю — не поминая ни Бога, ни народа. Для него бой — потеха в царскую угоду: “Лишь потешу царя нашего, батюшку”. Но это не мешает Кирибеевичу лукавить перед царём: на пиру он скрывает от Иоанна, что Алёна Дмитриевна замужем, и заручается его поддержкой.
Отличительная черта натуры Кирибеевича — желание покрасоваться, “нарядом похвастаться”, “показать удальство своё”. Рабская натура, угодничество Кирибеевича порождают в нём желание властвовать, ни в чём не знать отказа. Алёну Дмитриевну он выбирает не только за красоту: его уязвляет её независимость, безразличие к нему, “царскому опричнику”:
У ворот стоят у тесовых
Красны девушки да молодушки,
И любуются, глядя, перешёптываясь,
Лишь одна не глядит, не любуется,
Полосатой фатой закрывается.
Соблазняя Алёну Дмитриевну, Кирибеевич прельщает её завидным положением, богатством: “Станут все тебе завидовать…” Слова Кирибеевича перед поединком звучат дерзким вызовом уверенного в своей победе царского любимца.
Как и положено опричнику, Кирибеевич лишён честного имени — он “бусурманский сын”, без роду, без племени, не случайно Лермонтов величает Калашникова по имени-отчеству, а Кирибеевича — только Кирибеевичем.
Вместе с тем Кирибеевич по-своему незаурядная, яркая личность. Его не назовёшь безликим прихлебателем, в нём, как и в Калашникове, есть удалое начало.
«Песня…» — ответ Лермонтова бескровной, ничтожной современности. Белинский справедливо заметил: “Поэт от настоящего мира не удовлетворяющей его русской жизни перенёсся в историческое прошедшее”. Но и в современной Лермонтову действительности были те, кто “жадною толпой” стояли у трона, были и “невольники чести”. В достойную великую эпоху, как и в “железный” девятнадцатый век, как и в наше время, конфликт чести и бесчестия, независимой гордой личности и “лукавого рабства” не утрачивает своей остроты.
Установленный порядок образа действий, поведения, форм обхождения (в высшем обществе, при дворе и т.п.<span>).
Проще говоря, хорошее поведение при высших личностях (ученых, богачей и т.д.)</span>