Образ города в комедии довольно мрачный. Этот образ возникает на основе реплик персонажей, поскольку сам
Н. В. Гоголь не приводит авторского описания. Так называемые «богоугодные заведения» являются прикрытием для махинаций, больных не лечат и почти не кормят. Несмотря на то, что город небольшой, в нём есть и остро!- и тюрьма, они за полцены, и городничий явно горд этим обстоятельством, заключённых тоже часто не кормят. В школах преподают шарлатаны, на улицах мусор и грязь. Городу выдавались деньги на постройку церкви, но строительство даже не начиналось.
Общественная пирамида города складывается следующим образом: на самом верху городничий Сквозник-Дмухановский, далее располагаются судья Ляпкин-Тяпкин, попечитель богоугодных заведений Земляника, смотритель училищ Хлопов, почтмейстер Шпекин, городские помещики Бобчинский и Добчинский, полицейские и прочие. Купцы не имеют никаких прав, но, по крайней мере, имеют средства, чтобы откупаться от начальства. Те, кто не имеет средств, являются людьми совершенно бесправными. Это можно увидеть в сценах жалоб на городничего и распоряжений самого городничего относительно попытки приведения города в порядок.
У женщин тоже есть своя пирамида. Она зависит от положения супругов или отцов. Жена городничего Анна Андреевна завидует молодости своей дочери Марьи Антоновны и всячески одёргивает её, показывая, кто хозяйка. Та это чувствует, но для неё основные соперницы — дочери Земляники, которые в пьесе так и не появляются. Такие персонажи, как слесарша Пошлёпкина и унтер-офицерская вдова, совершенно бесправны.
Члены этой пирамиды не удовлетворены своим положением и стремятся при первом же удобном случае обратить внимание на недостатки конкурентов, как-то подсидеть их. Бобчинский и Добчинский постоянно выводят друг друга на чистую воду, якобы «напоминая» друг другу об опущенных мелочах, вроде разорванной подкладки в кармане, городничего за глаза называют свиньёй и подлецом, Земляника на всех доносит Хлестакову, городничий всем указывает, как и что надо делать, укоряя нерасторопностью. Как только возникает мысль, что городничий породнится с ревизором, все тут же начинают угодничать, перебивая друг друга и стараясь обратить на себя его внимание. Жена же городничего настолько уже витает в высоких сферах, что без стеснения презрительно отзывается обо всех них как о «ком попало».
<span>Представители низших сословий, пользуясь случаем, приходят жаловаться на начальство. Когда оказывается, что это не помогло, купцы смиренно просят прощения у городничего, который, однако, прекрасно понимает, что это смирение притворное, о чём купцам и сообщает ехидно. Настоящее отношение персонажей друг к другу проявляется редко и, как правило, за глаза. Никто из них не питает искренней симпатии к другому, все друг другу завидуют и старательно подмечают все промахи. До лучших времён.</span>
A. У<span>садьба матери И. С. Тургенева
Б.</span><span> Родовое имение Л.Н. </span><span>Толстого
В. Б</span>ывшее имение бабушки М.Ю. Лермонтова<span>
Г. Р</span>одовое имение матери А.С. Пушкина<span>
Д. </span><span>В Нежинской гимназии высших наук учился писатель Н.В. Гоголь</span><span> с 1821 по 1828 год.</span>
Трава была еще покрыта росою, и она задержалась несколько, чтобы надеть калоши. Выйдя из дому, она нашла мужа, погруженного в созерцание распускающегося миндального бутона. Она окинула ищущим взором высокую траву и местность вокруг фруктовых деревьев. -- Где же Волк? -- Он только что был здесь. -- Уолт Ирвин мигом оторвался от поэтических и метафизических раздумий, вызванных чудом органического развития цветка, и посмотрел вдаль. -- Я видел, как он гнался за кроликом. -- Волк! Волк! Сюда! Волк!.. -- закричала Мэдж. Они миновали расчищенную полянку и пошли по лесной тропинке, украшенной восковыми колокольчиками мансаниты. Ирвин всунул в рот мизинцы обеих рук и помог ей резким свистом. Закрыв уши ладонями, она сделала гримасу. -- Однако для поэта, нежно настроенного, ты умеешь издавать довольно-таки некрасивые звуки. Мои барабанные перепонки... знаешь, они полопались. Ты свистишь громче, чем... -- Орфей? -- Нет, я хотела сказать: чем уличный бродяга, -- заключила она строго. -- Поэзия не мешает быть практичным. Мне, по крайней мере, она не мешает. Я не обладаю ведь тем легкомысленным гением, который неспособен продавать свои перлы журналам. Он принял шутливо-напыщенный вид и продолжал: -- Я не певец чердаков, но я и не салонный соловей. Почему? Да потому, что я практичен. Песнями я богат; а их я могу превращать -- конечно, обменивая -- в домик, увитый цветами, в прекрасный горный луг, в рощицу... Наконец, во фруктовый сад из тридцати семи деревьев, в длинную грядку ежевики да в две короткие грядки земляники, не говоря уже о четверти мили журчащего ручья. Я -- торгаш красоты, продавец песен, и о пользе я не забываю. Нет, моя дорогая Мэдж, я не забываю. Я пою песни и, благодаря издателям журналов, превращаю их в дыхание западного ветра, шепчущего в наших рощах, и в журчание струй и ручейков между мшистых камней. И от журчащих струй и дыханий ветерка зарождается песнь: то снова моя песнь возвращается ко мне: она не та, какую я пел, она другая, но вместе с тем она та же самая, но только чудесно преображенная... -- О, если бы все твои превращения были так удачны! -- засмеялась она. -- Назови хоть одно неудачное. -- Эти два великолепных сонета, которые ты превратил в корову, оказавшуюся потом по дойности худшей в округе. -- Она была прекрасна... -- начал он. -- Но она не давала молока, -- прервала его Мэдж. -- Но она была красива, не правда ли? -- настаивал он. -- Вот тут-то и видно, что не всегда красота приносит пользу. А вот и Волк. В чаще, покрывающей склон холма, раздался треск сухостоя, и вслед за этим, в сорока футах над ними, на краю скалистой стены, показалась волчья голова. Его передние лапы сдвинули камешек, и с настороженными ушами и неподвижными глазами он наблюдал падение камня, пока тот не ударился о землю у их ног. Тогда Волк перевел на них взгляд, оскалил зубы и словно ухмыльнулся. -- Волк! Волк, хороший Волк! -- звали его мужчина и женщина. При звуке их голосов собака прижала уши, и голова ее как будто ластилась под лаской невидимой руки. Они смотрели, как она лезла обратно в чашу, и продолжали идти. Несколько минут спустя на повороте дороги, где спуск был не так крут, Волк присоединился к ним. Он сдержанно проявлял свои чувства. После того как мужчина потрепал его около ушей, а женщина приласкала, он вырвался и помчался вперед по тропинке; скоро он был уже далеко. Он бежал, без усилий -- совсем по-волчьи -- скользя по земле. Сложением и тяжестью он походил на крупного волка. Но окраска говорила за то, что волком он не был. Эта окраска выдавала в нем собаку -- бурая, темно-коричневая, с красноватым оттенком. Спина и плечи были темно-бурой окраски, которая светлела на боках, а на животе становилась темно-желтой. Белые пятна на горле, на лапах и над глазами казались грязноватыми, ибо в них также проглядывал бурый оттенок. Глаза его напоминали топазы.