В субботу мать вымыла пол и застелила его чистыми полосатыми половиками. А еще она взяла мелкого песочку, положила его на мокрую тряпку и долго терла медный самовар, потом переставила кровать вместе с Павлуней на новое место, поближе к окну. — Лежи, Павлуня, лежи, голубчик,— она подоткнула под Павлунины бока теплое одеяло и вскоре ушла на колхозную работу. Павлуне хотелось поглядеть на самовар, как он светится, но самовар стоял в шкафу, а встать Павлуня не мог. Всю зиму у Павлуни болели ноги, и он лежал все время в кровати. «Наверно,— думает Павлуня,— наверно, сейчас в шкафу светло от самовара, только ведь как узнаешь? Если откроешь дверку, то свет из избы сразу в шкаф напускается, а ежели не откроешь, то не видно, темно в шкафу или светло. Наверно, светло, потому что уж очень самовар блестит после того, как его мама начистила». Еще Павлуне хочется поглядеть свои валенки. Но об этом тоже нечего было и мечтать, потому что, во-первых, не встать с кровати, а во-вторых, валенки были заперты в чулане, вместе с отцовым новым пиджаком. Павлуня помнит, как отец купил ему валенки и принес домой. Но Павлуня уже тогда болел и в школу не ходил, а валенки тоже всю зиму зря пролежали. Размышляя обо всем этом, Павлуня чуть не забыл, что кровать переставлена ближе к окну. Он повернул голову и сразу увидел синее небо. Там же висела большая прозрачная сосулька: она намерзла на карнизе и была похожа на штык. Павлуня увидел, как на ее остром кончике копилась капля золотистой воды, копилась, копилась, стала тяжелее себя и полетела вниз. Павлуне стало весело. Снег в огороде был белый, белый, небо вверху такое синее, как обложка на тетрадочке, которую только-только выдали и на которой не поставлено еще ни одной буковки, а не то что фамилии. Дальше за огородом, под горой, была река. Она еще вся заметена снегом, снег и на крышах, на грядках, и на лужке тоже не было еще ни одной проталины. Павлуня увидел, как дрожит от ветра торчащий из снега стебель прошлогоднего репейника, и догадался, что на улице еще холодно, хотя и капает с застрехов. «Снегу наворотило,— думает Павлуня,— столько снегу не скоро растает. На одной нашей крыше, наверно, пудов двенадцать, а то, может, и больше». На этом месте Павлуня вспомнил, как прошлой весной отец скидывал снег с крыши. Деревянной лопатой он нарезал большущие глыбы. Такая глыба сперва тихо трогалась с места, а потом шумно ползла по крыше и — бух! Когда на крыше осталась одна такая глыба, отец сбросил вниз лопату, а сам сел верхом на последнюю глыбу и поехал с крыши. Павлуня увидел, как отец шлепнулся в снег почти по шейку. Тогда они долго вместе с отцом хохотали, и Павлуня решил твердо, что на будущую зиму сам будет скидывать снег и тоже прокатится на последней глыбе. Но теперь было ясно, что это дело не сбудется. Если Павлуня и выздоровеет к теплу, то либо уже снег растает, либо мать все равно не пустит на улицу. Недаром фельдшер Иван Яковлевич говорил, что надо греть ноги и все время сидеть в тепле. Еще он говорил о том, чтобы свозить Павлуню в областную больницу, да где там! Отцу с матерью и так все некогда, да и денег надо порядочно, чтобы ехать. За такими мыслями Павлуня задремал и не слышал, как хлопнули ворота с улицы. В избу вошел отец и положил у дверей под кровать какую-то круглую штуковину. — Папка, чего это ты принес? — спросил Павлуня. — Лежи, лежи, это фильтр масляный,— сказал отец, снял свою блестящую фуфайку и начал мыться из рукомойника.— Это, брат, знаешь, вроде сита, масло сквозь него проходит и очищается от всяких примесей. — А почему в масле примесь? — Ну, брат, всяко бывает. — Ох, папка, папка, Павлуня хотел еще что-то сказать, но не сказал, а потрогал жесткие отцовы пальцы. От них пахло трактором и снегом. — Всяко, брат Павлуня(, бывает,— повторил отец,— в любой жидкости примеси есть. Павлуня вздохнул, а отец пошабарошил у него на голове, как раз в том месте, где пониже макушки сходились и закручивались воронкой Павлунины волосята. Вскоре пришла мать и стали ужинать.
* * *
Павлуня не считал, сколько прошло дней. Однажды, взглянув на улицу, он увидел, что в одном месте на грядках снег стаял и от этого там зачернела земля. На реке, под горой, тоже зачернело что-то в двух местах. Через день проталина на грядках стала еще больше, темные места на реке слились в одно место, а мать выставила одну зимнюю раму. В избе стало больше места и запахло чем-то свежим. Пришел с работы отец, как всегда, вымылся и после ужина, когда стемнелось, зажег большую десятилинейную лампу. — Ты, Павлуня, как думаешь, сегодня начнем или еще погодим немножко?
Письмо пишу я, не дыша. И вот рука вдруг онемела И протестует моё тело, Но всё, же требует душа.
Внутри меня клокочет ярость. Я ненавижу сам себя, Я злюсь, уродства не тая. Взялась откуда эта слабость?
Я говорил: «Не признаю! Любовь и чувства отрицаю!» Себя за это презираю. И я наказан – я люблю.
Смешно и горько вспоминать, Как дорожил свободой мнимой. Я вас хотел назвать любимой. Вы не смогли меня понять.
Я долго не хотел признать, Какой простудою болею. Я только об одном жалею, Что раньше не сумел сбежать.
И всё же я вам благодарен. Ваш образ мыслей, сердца стук Мне заменили щит и лук В борьбе с собой. Вы мне сказали:
«Лишь жизнь за жизнь». Я отдаю Вам своё сердце без остатка. И мне так больно и так сладко, Что крикнуть хочется: «Люблю!»
Но я не мальчик, я не сдамся. Борец ещё внутри живёт, Сил набирается и ждёт Момента, чтобы скинуть рабство.
Мне часто хочется бежать, Спастись от страшного виденья. Похож я стал на приведенье, Но мне приходится дышать.
Я всё ещё и ем, и сплю, Но обернулась страшной мукой С тобой холодная разлука. И я смерился и терплю.
Ах, нет! Не слушайте меня! Судьбе ещё не покорился Ваш вечный раб и не смирился. Меня отняли от огня.
Да, вы – огонь, и жар, и пламя! И вместе с тем вы холодны, Так непорочны и чисты, Но сердце Ваше – твёрдый камень!
Попытка, жалкая мечта Вернуть спокойствие былое. Нельзя творенье роковое Раскрасить в нужные цвета.
Считаться сильным слабаком – Вот для меня всего страшнее. Я был романтиков умнее, А стал последним дураком.
Не собирался Вам писать Я этих слов, но Вы простите Мне мою боль. И не судите, Что я не смог в глаза сказать.
Я не стерплю, коль буду знать, Что вызываю отвращенье. Я к Вам не чувствую влеченья, Но всё ж испытываю страсть.
Надеюсь, Вас не оскорбит Такое дерзкое посланье? Моё горячее признанье Вас неприятно поразит?
Ну что, возможно, так и будет. Вам не нужна любовь того, Кто так страдает. Без него Вы обойдётесь. Вас полюбят
Быть может, тысячи сердце. А я забыть уж не посмею Тот образ, что в душе лелею. Прошу: уйдите наконец
Из моих мыслей и верните, Отдайте душу мудреца И покорённого глупца, От тяжких снов освободите.
Я не забыл и не смогу О Вас не думать. Это знайте, Но не печальтесь, не страдайте. Я вам советом помогу: Когда вдруг нападёт хандра, Или спокойствие наскучит. Или начнёт Вас совесть мучить, Вы не заснёте до утра;
Иль Вам почудится мой голос, И захотите вдруг спросить: «Не смел ли Он сюда прибыть?», Но вам ответят: «Это сторож»;
Бегите в лес тогда, иль в поле. Найдите там покой, приют И плачьте вдоволь. Вас поймут. И станет крепче ваша воля.
Желаю счастливо прожить Без суеты и без желаний, Без снов, без слёз, и без стенаний. И ни за что не полюбить,
Что б никогда Вы не стыдились И не боялись потерять, Себя могли бы утешать, Что никому не навредили.
Я подвожу теперь итог: Письмо несчастного сожгите И про него забыть спешите. Прощайте! Да хранит Вас Бог!
Вася знакомится с детьми, которые имеют намного больше проблем, чем он. И главнейшая - проблема питания. Маленькая Маруся оправдывает даже кражу, так как, благодаря украденному, может унять голод. "Это было бледное, крошечное создание, напоминавшее цветок, выросший без лучей солнца. Несмотря на свои четыре года, она ходила еще плохо, неуверенно ступая кривыми ножками и шатаясь, как былинка, руки ее были тонки и прозрачны; головка покачивалась на тонкой шее, как головка полевого колокольчика; глаза смотрели порой не по-детски грустно и улыбка так напоминала мне мою мть в последнии дни" Маруся худая, изможденная, самая не может ходить, ее голосочек будто серебряный колокольчик, который едва слышать. Валек и Маруся живут в подземельи из камня, который высосал из девчушки румянец, веселье, смех и даже жизнь.