<span> Вакула-кузнец — главный герой повести "Ночь перед Рождеством", открывающей вторую часть «Вечеров».
В. влюблен в капризную дочь богатого козака Корния Чуба, черноокую семнадцатилетнюю Оксану. Та в насмешку требует добыть для нее черевички (туфельки), какие весят сама царица, — иначе не выйдет замуж за В.; кузнец бежит из села с намерением никогда в него не возвращаться — и случайно прихватывает мешок, в который его мать, сорокалетняя ведьма Солоха, спрятала ухажера-черта, когда нагрянули к ней другие кавалеры. Повторив сюжетный ход повести о»Шв. Иоанне, архиепископе Новгородском,»Шв. Антонии Римлянине, В. исхитряется оседлать черта и, угрожая тому крестом, отправляется в Петербург. Смешавшись с толпой запорожцев, проникает во дворец; выпрашивает у Екатерины Великой царские черевички. Тем временем напуганная Оксана успевает без памяти влюбиться в кузнеца, понапрасну ею обиженного и, может статься, потерянного навсегда. Черевички доставлены, но свадьба состоялась бы и без них.
От сцены к сцене тональность повествования все мягче, все насмешливее; образ «мирового зла», с которым предстоит совладать кузнецу, все несерьезнее. Развязывая мешок с чертом, В. задумчиво произносит: «Тут, кажется, я положил струмент свой»; и на самом деле — нечистой силе предстоит послужить «струментом» ловкому кузнецу; не поможет и жалобно-комичная просьба черта: «Отпусти только душу на покаяние; не клади на меня страшного креста!»
Как большинство героев «Вечеров», В. прописан в полулегендарном прошлом. В данном случае это условный «золотой век» Екатерины, накануне отмены запорожской вольницы, когда мир не был еще так скучен, как сейчас, а волшебство было делом обычным, но уже не таким страшным, как прежде. Ведьмы и демоны не то чтобы приручены, но уже не всевластны и подчас смешны. Черт, верхом на котором путешествует В., — «спереди совершенно немец», с узенькой вертлявой мордочкой, кругленьким пятачком, тоненькими ножками. Он скорее похож на «проворного франта с хвостом», чем на черта, избиваемого во время Страшного суда грешниками, каким изобразил его В. (В. не только кузнец; он еще и богомаз) на етене церкви, до петербургского вояжа. И тем более не похож он на того страшного дьявола в аду, какого В. намалюет позже, «во искупление» этой поездки («такого гадкого, что все плевали, когда проходили мимо бач, яка кака намальована!»). Больше того, самый образ оседланного черта отражен во множестве сюжетных зеркал (мать В., «черт-баба» ведьма Солоха, в самом начале повести неудачно приземляется в печке — и черт оказывается верхом на ней; отец Оксаны Чуб, один из многочисленных ухажеров Солохи, спрятан в мешок, где уже сидит дьяк); то, что смешно, уже не может быть до конца страшно.
С момента, когда они вдвоем отправляются на съемки и оказываются на
морском берегу. Отец начинает понимать, что не оказывает должного
внимания сыну. После сражения с акулой, Бен понимает, что сын - его
единственная надежда и Дэви не обманывает его надежд. Отношение меняеться с того момента, когда Дэви садиться за руль "Остера".
Стихотворение "Зима недаром злится: " отражает знакомство Тютчева с представлениями древних славян. Художественное время стихотворения мы соотносим с мартом - третьим месяцем от начала года, название которого пришло в русский язык от византийцев. В старину этот месяц назывался "сухим" и "березозолом", а первый день марта - "новичком", потому что вплоть до начала XV века март был первым месяцем года. Март связан в народном сознании прежде всего с неделей Широкой Масленицы, считающейся самым веселым, разгульным праздником: " В природе уже чувствуется приближение тепла, солнце пригревает по - весеннему и в это время первых оттепелей русский празднует беспутную - "скоромную" неделю, предшествующую Великому посту. Праздник связан с весенним возрождением к жизни светлой богини плодородия - веселой красавицы Лады, которая отправляется на поиски усыпленного зимой - Морганой своего возлюбленного Леля - бога месяца мая. Именно Лада, <окруженная многочисленными веселыми, добрыми: спутниками>, которая борется с зимой, <:ей>, <:пуще>. Ее спутники легко угадываются во второй строфе стихотворения: И все засуетилось, Все гонит Зиму вон - И жаворонки в небе уж подняли трезвон>. Соотнесенность этого образа со светом отражена и в конечной строфе: <Весне и горя мало: // Умылася в снегу // И лишь прекрасней стала // Наперекор врагу>. Образ тютчевской Зимы также соответствует фольклорным представлениям об этом времени года. Именно в славянской мифологии злую зиму сопровождали духи тьмы, холода, бед. Тютчевская Зима - взбесившаяся <злая ведьма>. Как видим, древние славянские верования органично присущи Тютчеву - поэту. или В стихотворении "Зима недаром злится... " поэт показывает последнюю схватку уходящей зимы с весной:
Зима недаром злится, Прошла ее пора – Весна в окно стучится И гонит со двора.
Зима еще хлопочет И на Весну ворчит. Та ей в глаза хохочет И пуще лишь шумит.. .
Эта схватка изображена в виде деревенской ссоры старой ведьмы – зимы и молодой, веселой, озорной девушки – весны. Для поэта в изображении природы привлекательны и пышность южных красок, и волшебство горных массивов, и "грустные места" средней России в разные времена года
Сложен образ Евгения. Евгений - бедный чиновник, представитель столичной мелкоты, тех городских низов, для которых наводнение как раз и ужаснее всего. И в то же время в образе Евгения характерно отразились напряженные историко-политические размышления Пушкина на тему о русском дворянстве, которые нашли место в его многочисленных заметках, планах, набросках, наконец, В ряде произведений тридцатых годов. Евгений, подобно самому поэту, выходец из того феодального «старинного дворянства» , которое в результате централизующей государственной политики Петра «упало, - говоря словами Пушкина, - в неизвестность» : «обеднело» , «пришло в упадок» , «составило род третьего сословия» . И поэт считает необходимым довести это до сведения читателей, представляя им своего героя:
Прозванья нам его не нужно, Хотя в минувши времена Оно, быть может, и блистало, И под пером Карамзина В родных преданьях прозвучало; Но ныне светом и молвой Оно забыто.
<span>Все это определяет то сложное историческое и социальное обобщение, которое стоит за «мятежом» Евгения, следующим сразу же после лирического отступления Пушкина.</span>