Пушкин - Великий мистификатор (об этом см. мои главы на Прозе.ру) и поэтому, когда мы вот уже 20лет от покойного пушкиниста Лациса знаем о пушкинском авторстве "Конька-горбунка", то вполне и можем от указанных в стихотворении «Памятник» народов протянуть ниточки к схеме трёх поездок Ивана из «Конька». Тянем их с учётом любимого приёма Пушкина «задом наперёд» и при этом видим, что «калмык», указанный в самом конце, - это первая поездка Ивана за Жар-птицей, перекликающаяся с пушкинским «Путешествием в Арзрум», где о калмыках он упоминал при проезде мест их проживания на юге. Для большей же уверенности заглядываем в черновик «Памятника» и, конечно же, рядом с калмыком обнаруживаем и некоего «грузинца»! Прекрасно, поскольку теперь нельзя спутать поездку Пушкина через Грузию в 1829-м году с его посещением Кавказа в 1820-м году, когда в Грузию он не ездил.
«Тунгус дикой» - это поездка Ивана за Царь-девицей. Но где живут эти тунгусы и почему они дикие? А живут они в Восточной Сибири, где были на каторге декабристы, а «дикие» потому, что не христиане и верят шаманам. Однако, - стоп, стоп! Они же тогда по понятиям пушкинского времени «басурманы»! И если это так, то выходит-то, что о них и мог рассказывать «дворский слуга» из «Конька», когда говорил: «По тому ли окияну Ездят только басурманы». Т.е. некрещённые.
Ну, а присматриваясь к местам обитания тунгусов (а они живут не столь компактно, как, например, буряты), вполне можно заметить, что в пушкинские времена они жили и на севере Байкала, и в местах поселения ссыльных декабристов: от Березова – до Охотского моря, от границы с Китаем и Монголией – до Якутска и Нижнеколымска.
Финн же, указанный в «Памятнике», это «чухонец», который, конечно же, приведёт нас к Петербургу, шутливо называемому Пушкиным Чухландией. А для понимания того, как в 1833-м году Пушкин сближал понятия «финн» и «чухонец», достаточно прочитать вступление к «Медному Всаднику», где он сначала пишет о месте будущего Петербурга с указанием «убогого чухонца», а затем в прошедшем времени называет такого же чухонца «финским рыболовом».
А вот «внук славян» должен обитать отнюдь не в названном по-немецки Петербурге, а в той столице «Руси великой», которая имеет русское наименование, т.е. в Москве. Именно Москва и подразумевается под той столицей, из которой Иван совершал свои поездки. И когда ершоведы довольно скупо комментируют слова об Иване, который «поёт песню “Ходил молодец на Пресню”, то они абсолютно не понимают - а причём же тут Пресня, которая всегда находилась в Москве и не имела к Ершову никакого отношения? А вот пушкинисты могут догадаться, что тут идёт намёк на будущую поездку в Москву, где «молодец», под маской которого спрятался Пушкин, действительно будет «ходить на Пресню», поскольку именно там и проживали сёстры Ушаковы, потенциальные невесты подлинного автора «Конька». Вот он пушкинский автобиографический намёк, против которого ершоведам и возразить-то нечего! Тем более что и в своём «Арапе» Пушкин использовал в качестве эпиграфа к пятой главе слова песни из той же оперы Аблесимова, которая в «Коньке» и явилась источником слов «Ходил молодец на Пресню». И поэтому никто тут не может сказать: «Не из той оперы». Из той! И ещё как из той, которую Великий Мистификатор превратил в свою игру!
Ну, а если вернуться к «Памятнику» и провести на карте линии, ведущие к местам обитания народов, которые перечислены в этом стихотворении, то и получится всего два направления: «север-юг» (кстати, Пушкин называл «севером» и Петербург!) и «на восток», т.е. - к тунгусам. Отсутствие же западного направления свидетельствует, что в подтексте подразумевается не 1820-й год, когда Пушкин ехал на Кавказ с Украины, т.е. с северо-запада, а 1829-й. И т.д. (полностью см. мою главу "Как по моречку, по морю").