Простоявшая триста с лишним лет на берегу Ангары, деревня Матёра повидала на своём веку всякое. «Мимо неё поднимались в древности вверх по Ангаре бородатые казаки ставить Иркутский острог; подворачивали к ней на ночёвку торговые люди, снующие в ту и в другую стороны; везли по воде арестантов и, завидев прямо на носу обжитой берег, тоже подгребали к нему: разжигали костры, варили уху из выловленной тут же рыбы; два полных дня грохотал здесь бой между колчаковцами, занявшими остров, и партизанами, которые шли в лодках на приступ с обоих берегов». Есть в Матёре своя церквушка на высоком берегу, но её давно приспособили под склад, есть мельница и «аэропорт» на старом пастбище: дважды на неделе народ летает в город.
Но вот однажды ниже по Ангаре начинают строить плотину для электростанции, и становится ясно, что многие окрестные деревни, и в первую очередь островная Матёра, будут затоплены. «Если даже поставить друг на дружку пять таких островов, все равно затопит с макушкой и места потом не показать, где там селились люди. Придётся переезжать». Немногочисленное население Матёры и те, кто связан с городом, имеет там родню, и те, кто никак с ним не связан, думают о «конце света». Никакие уговоры, объяснения и призывы к здравому смыслу не могут заставить людей с лёгкостью покинуть обжитое место. Тут и память о предках (кладбище), и привычные и удобные стены, и привычный образ жизни, который, как варежку с руки, не снимешь. Все, что позарез было нужно здесь, в городе не понадобится. «Ухваты, сковородники, квашня, мутовки, чугуны, туеса, кринки, ушаты, кадки, лагуны, щипцы, кросна... А ещё: вилы, лопаты, грабли, пилы, топоры (из четырёх топоров брали только один), точило, железна печка, тележка, санки... А ещё: капканы, петли, плетёные морды, лыжи, другие охотничьи и рыбачьи снасти, всякий мастеровой инструмент. Что перебирать все это? Что сердце казнить?» Конечно, в городе есть холодная, горячая вода, но неудобств столько, что не пересчитать, а главное, с непривычки, должно быть, станет очень тоскливо. Лёгкий воздух, просторы, шум Ангары, чаепития из самоваров, неторопливые беседы за длинным столом — замены этому нет. А похоронить в памяти — это не то, что похоронить в земле. Те, кто меньше других торопился покинуть Матёру, слабые, одинокие старухи, становятся свидетелями того, как деревню с одного конца поджигают. «Как никогда неподвижные лица старух при свете огня казались слепленными, восковыми; длинные уродливые тени подпрыгивали и извивались». В данной ситуации «люди забыли, что каждый из них не один, потеряли друг друга, и не было сейчас друг в друге надобности. Всегда так: при неприятном, постыдном событии, сколько бы ни было вместе народу, каждый старается, никого не замечая, оставаться один — легче потом освободиться от стыда. В душе им было нехорошо, неловко, что стоят они без движения, что они и не пытались совсем, когда ещё можно было, спасти избу — не к чему и пытаться. То же самое будет и с другими избами». Когда после пожара бабы судят да рядят, нарочно ли случился такой огонь или невзначай, то мнение складывается: невзначай. Никому не хочется поверить в такое сумасбродство, что хороший («христовенький») дом сам хозяин и поджёг. Расставаясь со своей избой, Дарья не только подметает и прибирает её, но и белит, как на будущую счастливую жизнь. Страшно огорчается она, что где-то забыла подмазать. Настасья беспокоится о сбежавшей кошке, с которой в транспорт не пустят, и просит Дарью её подкормить, не думая о том, что скоро и соседка отсюда отправится совсем. И кошки, и собаки, и каждый предмет, и избы, и вся деревня как живые для тех, кто в них всю жизнь от рождения прожил. А раз приходится уезжать, то нужно все прибрать, как убирают для проводов на тот свет покойника. И хотя ритуалы и церковь для поколения Дарьи и Настасьи существуют раздельно, обряды не забыты и существуют в душах святых и непорочных.
<span>У всех есть своё личное утро. Я поделюсь своим прекрасным особенным утром. Просыпаюсь я довольно рано. Открыв глаза, лучики солнца ласкают моё тело. Выглядываю в окно, любуюсь погодой. С утра я в хорошем настроении, даю себе установку, что мой день будет самым незабываемым. Затем я умываюсь водичкой и чувствую прилив бодрости. Хочется петь и побыстрее собираться в школу.Мама готовит сытный завтрак, я уплетаю его и бегу одеваться.По родной дорожке иду в любимую школу. Так моё утро подходит к завершению и начинается насыщенный день.</span>
<span>Сочинил я сказку о домике на телячьих ножках. Потом о домике на слоновьих ножках. Потом о домике на заячьих ножках. У домика на телячьих ножках, по его словам, росли рожки. У домика на заячьих ножках росли ушки. У домика на слоновьих ножках висела труба-хоботок. </span><span>А у домика на курьих ножках алел гребешок. Домик на заячьих ножках запищал: «Хочу прыгать!» Домик на телячьих ножках замычал: «Хочу бодаться!» Домик на слоновьих ножках запыхтел: «П-ф-ф! Хочу в трубу дудеть!» А домик на курьих ножках пропел: «Ку-ка-ре-ку! Не пора ли вам всем спать!» Тут во всех домиках погасли огни. И все уснули.
Детство ее прошло в родительском доме, где любящие родители предоставляли девочке полную свободу. "Я жила, ни об чем не тужила, точно птичка на воле. Маменька во мне души не чаяла, наряжала как куклу, работать не принуждала, что хочу, бывало, то и делаю". Она любила мечтать, совершенно не умела лгать, а отсутствие давления со стороны родителей способствовало становлению независимого, решительного характера. <span>О многом говорит и тот факт, что еще в детстве, обидевшись на незаслуженный упрек родителей, она убежала ночью из дома на Волгу. Так, еще с раннего детства . Катерина уже стремилась к воле и собственное мнение, была очень набожна. </span>