Франсуа Рабле <span>Рабле (1483/1494-1553) - великий писатель XVI в., однако его современники придерживались иного мнения. Если католики, реформаторы и гуманисты в чем-либо и сходились между собой, так это в единодушном осуждении Рабле, хотя тот никогда не порывал с официальной церковью, сочувственно прислушивался к евангелистам и был гуманистически образованным человеком. Между тем для Сорбонны роман “Гаргантюа и Пантагрюэль” образцово соединял в себе “низкопробную пакость” с кальвинистским “безбожием”, тогда как Кальвин называл автора этого “непристойного” произведения “бешеным псом”, осмелившимся отрицать бессмертие души, намекая тем самым на приверженность Рабле к “языческому” гуманизму, а гуманист-эразмианец Никола де Бурбон в сильных выражениях упрекал Рабле за то, что он отвлекает молодежь от изучения прекрасной античности и ругал его “одержимым”, погрязшим в “непотребствах”. Во всем этом не было ошибки. Была непримиримость. Современники не только вполне уловили характер раблезианского комизма, они - и это главное - ясно почувствовали, что, несмотря на видимую лояльность Рабле, любая партия поступит опрометчиво, признав его “своим”. Эпоха поняла Рабле, но она его не приняла, и причина не столько в том, что его уникальный талант одиноко высится среди современников, сколько в том, что его мысль весело возвышается над ними. Приблизиться к Рабле значит приблизиться к той позиции, с которой открывалась ему действительность.
Мы уже видели, что первая половина XVI в. - время резкого сдвига внутри средневековой цивилизации, которая буквально на протяжении жизни одного поколения изменила свой облик, ставший исключительно многоформным и противоречивым. Дело именно в этой противоречивости, а вовсе не в пресловутой борьбе “хорошего нового” с “плохим старым”, потому что само “старое” отнюдь не всегда было дурным, а “новое” - не обязательно прогрессивным и уж тем более внутренне однородным, о чем ярко свидетельствуют судьбы гуманизма, протестантизма или ренессансной натурфилософии. Натурфилософия, связанная с магией, алхимией и астрологией, составляла неотъемлемую часть средневековой культуры, будучи носительницей “опытного” знания в ней. Однако долгое время она ютилась как бы на задворках могущественной схоластики и лишь в XVI в. вырвалась на авансцену, пережив период необычайной популярности, но оказавшись при этом противницей не только умозрительной схоластики, но и реформаторов, которые ненавидели пантеистические фантасмагории натурфилософов с той же силой, что и “суеверия” католиков. С другой стороны, некоторые книжники-гуманисты отнюдь не чуждались мистики, натуральной магии и даже прямого колдовства, которые расцвели в эпоху Возрождения. Против “средневекового невежества” нередко боролись те же самые люди, которые не прочь были поучаствовать в “охоте на ведьм”. Истово ведшиеся войны сопровождались столь же истовыми призывами к вечному миру, а резкое расширение географического и физического кругозора не приводило к расширению кругозора умственного, поскольку все открывавшиеся явления природы и культуры продолжали интерпретироваться в старых, традиционно-средневековых категориях.
Эпоха Возрождения внутренне глубоко противоречива и не сводится ни к одной из своих культурных “составляющих”; напротив, она предстает как “встряхнутая”, до дна “взболтанная”. Важно при этом, что она настойчиво понуждала человека к выбору определенной позиции, к выбору политической и религиозной партии, философской школы, этического направления. Однако в многократно расколотом мире сама мера твердости подобной позиции чаще всего оказывалась мерой ее узости, ограниченности и нетерпимости ко всякому инакомыслию: фанатическая борьба велась не только на полях сражений, но и с университетских кафедр. По глубине и интенсивности конфликтов XVI век, быть может, самый трагический век во французской истории.</span>
<span>История ФиникииМорские путешествия финикийцевОбогащаясь за счет
своих колоний, финикийские, карфагенские мореплаватели начали постепенно
выходить далеко за пределы Средиземного моря. В этот период расцвета
финикийского и карфагенского мореходства морской путь становится
средством связи между тремя континентами Средиземноморья и более
отдаленными странами, которые находились за пределами Гибралтара.
Финикийцы первыми из народов Средиземноморья достигли берегов нынешней
Англии и здесь получали очень ценное в то время олово. Путем обмена они
также получали на побережье Атлантического океана доставляемый сюда
сухим путем из Прибалтики столь ценившийся тогда янтарь. Карфагенские
мореходы, выходя в океан через Гибралтарский пролив, который называли
они “столпами Мелькарта” (верховного бога Тира) , неоднократно плавали
также вдоль западного берега Африки. Описание одной из таких морских
экспедиций отважных карфагенских мореплавателей известно и нам в
греческом переводе. Это путешествие, которое называется путешествием
Ганнона, датируемое примерно VI или V в. до н. э. Хотя
экспедициякарфагенского морехода описана как занимательный
приключенческий роман, тем не менее все его сведения, по суждению
авторитетных исследователей-историков, соответствуют действительности.
Можно шаг за шагом проследить путь экспедиции по карте, сопоставляя
данные об этом путешествии с тем, что мы знаем о географии западного
побережья Африки. Пользуясь помощью египтян, а иногда Израиля и Иудеи,
финикийские города отправляли морские экспедиции не только на
северо-запад и юго-запад, но и менее доступный тогда юг. В данном случае
финикийские корабли через Красное море достигли, вероятно, даже
Индийского океана. Об одном из таких морских походов хорошо написано в
Библии, где рассказывается об экспедиции в богатую золотом страну Офир,
организованной Хирамом, царем Тира, и Соломоном, царем Израиля. Но самым
грандиозным предприятием необходимо считать ту морскуюэкспедицию
финикийцев, которую они совершили по поручению египетского царя Нехо в
конце VII в. до н. э. В течение трех лет они обогнули Африку и вернулись
через “столпы Мелькарта”, совершив этот выдающийся подвиг более чем за
две тысячи лет до Васко да Гамы.</span>