Это "Бородино" ( D )
Вот смерклось. Были все готовы
Заутра бой затеять новый
И до конца стоять...
Вот затрещали барабаны -
И отступили бусурманы.
Тогда считать мы стали раны,
Товарищей считать.
Мой друг Вася
Раньше мы в другом городке жили. У меня тогда сестренка была, Марусей звали. Болела она долго, потом умерла. Так вот, когда Маруся еще жива была, был у нас друг, Васей звали. Познакомились мы случайно: он гулял с приятелями неподалеку от часовни, где мы жили тогда, и влез в окошко. Приятели-то его испугались и убежали, а он нас с Марусей там увидел. Так и познакомились, а потом и подружились.
Отличный парень был этот Вася: сын самого судьи, а носа не задирал никогда. Разговаривал со мной как с равным, а не с босяком каким-то. С паном Тыбурцием опять же вежлив был. Помогал нам чем мог - яблоки из сада своего таскал, конфеты Марусе. А когда ей совсем плохо стало, куклу принес - выпросил на время у своей сестренки. Ох, и красивая кукла была! Я таких игрушек в жизни не видел, что уж о Марусе говорить. Она как ту куклу увидела, заулыбалась сразу - впервые за много дней. Даже вставать начала, а то все лежала. На какое-то время ей легче стало.
Но ненадолго помогла эта кукла... Умерла Маруся. Знали мы, что пан судья Васю за куклу ругать будет, может, даже побьет. Тыбурций куклу взял и пошел к васиному отцу. Вернулся он очень задумчивый. На следующий день мы ушли из города, и больше я не видел Васю. Думаю, он все-таки меня помнит, как и я его. Хороший у меня был друг - верный, добрый и понимающий.
Классики, жмурки, дочки-матери, в куклы, домино, резиночка, домино, шашки, шахматы,чижик
Они были отданы по двенадцатому году в Киевскую академию, потому что
все почетные сановники тогдашнего времени считали необходимостью дать
воспитание своим детям, хотя это делалось с тем, чтобы после совершенно
позабыть его. Они тогда были, как все поступавшие в бурсу, дики,
воспитаны на свободе, и там уже они обыкновенно несколько шлифовались и
получали что-то общее, делавшее их похожими друг на друга. Старший,
Остап, начал с того свое поприще, что в первый год еще бежал. Его
возвратили, высекли страшно и засадили за книгу. Четыре раза закапывал
он свой букварь в землю, и четыре раза, отодравши его бесчеловечно,
покупали ему новый. Но, без сомнения, он повторил бы и в пятый, если бы
отец не дал ему торжественного обещания продержать его в монастырских
служках целые двадцать лет и не поклялся наперед, что он не увидит
Запорожья вовеки, если не выучится в академии всем наукам. <...> С этого
времени Остап начал с необыкновенным старанием сидеть за скучною книгою и
скоро стал наряду с лучшими. Тогдашний род учения страшно расходился с
образом жизни: эти схоластические, грамматические, риторические и
логические тонкости решительно не прикасались к времени, никогда не
применялись и не повторялись в жизни. <...>
Остап Бульба, несмотря на то что начал с большим
старанием учить логику и даже богословие, никак не избавлялся
неумолимых розг. Естественно, что все это должно было как-то ожесточить
характер и сообщить ему твердость, всегда отличавшую козаков. Остап
считался всегда одним из лучших товарищей. Он редко предводительствовал
другими в дерзких предприятиях -- обобрать чужой сад или огород, но зато
он был всегда одним из первых, приходивших под знамена предприимчивого
бурсака, и никогда, ни в каком случае, не выдавал своих товарищей.
Никакие плети и розги не могли заставить его это сделать. Он был суров к
другим побуждениям, кроме войны и разгульной пирушки; по крайней мере,
никогда почти о другом не думал. Он был прямодушен с равными. Он имел
доброту в таком виде, в каком она могла только существовать при таком
характере и в тогдашнее время. Он душевно был тронут слезами бедной
матери, и это одно только его смущало и заставляло задумчиво опустить
голову.
Меньшой брат его, Андрий, имел чувства несколько живее и
как-то более развитые. Он учился охотнее и без напряжения, с каким
обыкновенно принимается тяжелый и сильный характер. Он был
изобретательнее своего брата; чаще являлся предводителем довольно
опасного предприятия и иногда с помощию изобретательного ума своего умел
увертываться от наказания, тогда как брат его Остап, отложивши всякое
попечение, скидал с себя свитку и ложился на пол, вовсе не думая просить
о помиловании. Он также кипел жаждою подвига, но вместе с нею душа его
была доступна и другим чувствам. Потребность любви вспыхнула в нем живо,
когда он перешел за восемнадцать лет. Женщина чаще стала представляться
горячим мечтам его; он, слушая философические диспуты, видел ее
<span>поминутно, свежую, черноокую, нежную.</span>